Только Бог еще может нас спасти.
Мартин Хайдеггер
Не так часто встретишь людей тщательно и серьезно читавших работы Хайдеггера, еще реже встретишь человека знающего его биографию. Тем не менее, рассуждать о Хайдеггере модно, и многие делают это, не удосужившись изучить ни его работы, ни историю его жизни. Прискорбно, но приходиться признать, что первотолчек к такого рода полуграмотным рассуждениям дал выдающий французский экзистенциалист Жан Поль Сартр, зачислив Мартина Хайдеггера на ряду с самим собой в ряды атеистических экзистенциалистов, а Габриэля Марселя и Карла Ясперса в ряды религиозных экзистенциалистов [ 6 ]. Эту классификацию Сартра стали активно использовать и другие авторы, даже в учебниках по философии, я что-то подобное обнаружил [ 1 ]. А не так давно у меня произошел спор с одним из моих коллег, по поводу религиозности Мартина Хайдеггера и следования им в жизни своим убеждениям. Вышеописанный факт собственно и явился причиной, побудившей меня к написанию данного текста, который, я очень на это надеюсь, послужит к прояснению ситуации относительно указанного вопроса.
ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ
Известно, что детство и юность Мартина Хайдеггера прошли под сенью церкви. Отец Мартина Фридрих Хайдеггер был причетником в Мескирхской католической церкви святого Мартина, (возможно сам Хайдеггер и назван был в честь святого Мартина), поэтому маленькому Мартину вместе с братом Фрицем приходилось помогать отцу в церкви, где они выполняли роль церковных служек, собирали цветы для украшения храма, а также звонили в колокола. О своем удивительном общении с церковными колоколами Хайдеггер писал в очерке «О тайне башни со звоном»:
«Таинственный лад, соединявший и сопрягавший в целое последовательность церковных праздников, вигилий, времен года, утренних и вечерних часов каждого дня, так что единый звон проникал и пронизывал юные сердца, сны и мечты, молитвы и игры, - он, этот лад, видимо, и скрывает в себе одну из самых чарующих, самых целительных и неисповедимых тайн башни со звоном» [ 4, с.30].
Лично у меня создается ощущение, что этот «таинственный лад» церковных колоколов сквозит и слышится во всех без исключения произведениях Хайдеггера, делая их торжественными и как-то по особенному чарующими, волшебными. Также важно отметить, что Хайдеггер знал и очевидно ценил опыт молитвы. Нет абсолютно никаких оснований считать, что он отказался от этого опыта в зрелые годы.
В 1903г. Хайдеггер поступает в католическую семинарию в Констанце, в которой пребывает вплоть до 1906г. (Напомним, что родился М.Хайдеггер 26 Сентября 1889г.). В том же году он переводиться в семинарию во Фрайбурге. В 1909г. ректор этой семинарии дает Мартину (а было ему тогда ровно 20 лет) следующую характеристику:
«Его одаренность, прилежание и нравственные качества заслуживают хорошей оценки. Он уже достиг определенной зрелости характера, в учебе также проявил самостоятельность и даже, пожалуй, чересчур много, - в ущерб другим предметам – занимался немецкой литературой, обнаруживая большую начитанность. Он уверен в своем желании вступить в Общество Иисуса» [ 2, с.38 ].
30 Сентября 1909 г. Мартин Хайдеггер становиться послушником ордена иезуитов в монастыре Тизис близ Фельдкирха. Но уже через две недели, по истечении испытательного срока он покидает монастырь в связи с участившимися болями в сердце. Два года спустя те же самые боли возобновляются и вынуждают его прервать подготовку к священническому служению. Один из самых дотошных исследователей творческого пути М.Хайдеггера Рюдигер Сафрански [ 1 ] говорит о том, что «само сердце Хайдеггера восстало против его разума». И, действительно, оглядываясь назад, Хайдеггер считал удачей, что его карьера священника преждевременно оборвалась, подарив ему свободу в философских исследованиях. Тем не менее, Хайдеггер всегда подчеркивал решающее значение богословской подготовки для формирования его философской мысли: «Без богословского начала я никогда бы не пришел к пути мысли. Исходное же всегда остается будущим [1]»[ 4 ].
ТВОРЧЕСТВО. ТЕИЗМ ИЛИ АТЕИЗМ?
9 Января 1919г. Хайдеггер написал своему другу времен «католической юности» Энгельбергу Кребсу письмо, которое иногда совершенно несправедливо обозначают как разрыв Хайдеггера с религией. В действительности же это был разрыв не с религиозным мировоззрением в целом, а исключительно разрыв с догматическим католицизмом:
«Два прошедших года, на протяжении коих, я бился над принципиальным прояснением моей философской позиции… привели меня к таким результатам, что я, оставаясь связанным другими обязательствами, помимо философских, не мог бы гарантировать сохранение моей свободы убеждений и преподавания. Теоретико-познавательные исследования, относящиеся главным образом к теории исторического познания, сделали для меня проблематичной и неприемлемой систему католицизма, хотя и не христианство и не метафизику, которые теперь имеют для меня совершенно новый смысл…(выделено автором).
Я убежден, что имею внутренне призвание к философии и, реализовав его в исследовательской и преподавательской работе, сделаю все, что в моих силах, сделаю все возможное для исполнения вечного предназначения внутреннего человека [2] – но только для этого, - и таким образом оправдаю мое вот-бытие и дело даже перед Богом» [ 2, с.156-157].
В том же самом письме Хайдеггер писал Кребсу о том, что его не устраивает именно современная система католицизма и о том, что он испытывает глубокое уважение к средневековым католическим ценностям. Так что же побудило Хайдеггера отказаться от католического Бога, и какого типа религиозность теперь стала для него приемлема? Для Хайдеггера оказался чуждым тот Бог, которым богатая традициями католическая церковь распоряжается как своим достоянием, всегда подвластным ей «сокровищем истины». Подобные попытки превратить недоступного «Бога времени» в Бога, которым можно располагать по своему усмотрению», говорит Хайдеггер вслед за Блаженным Августином, имеют свой исток в «беспокойстве» человеческого сердца, стремящегося обрести покой. Августин же строго различает тот покой, который человек достигает самостоятельно, и тот покой, который он получает от Бога. Покой второго рода просто овладевает человеком совершенно для него неожиданно и снимает с него всякой беспокойство. Мы не в силах никому дать мира, - говорит Хайдеггер, - пока мир не будет нам дарован. Хайдеггер говорит о том, что в своем предчувствии Бога философия, должна рвануть жизнь назад к себе, к своим первоистокам, чтобы лишить себя возможности бегства в утешительные метафизические конструкции, в которых места для живого Бога уже не остается.
Хайдеггеру оказывается близким тот тип религиозности, который религия воспитывает в человеке чувство благоговения перед необъяснимостью мира и непостижимостью божественного существа. Среди современных ему теологов, как наиболее близкого, Хайдеггер выделял Карла Барта, дававшего Богу апофатическое определение:
«Бог, чистая граница и чистое начало всего того, что мы есть, что мы имеем и что делаем; противостоящий в бесконечном качественном различии человеку и всему человеческому; никогда не идентичный тому, что мы называем Богом, переживаем и предчувствуем как Бога, к чему возносим наши молитвы; это безусловное «Стой!», обращенное ко всякому человеческому беспокойству, и безусловное «Вперед!», обращенное ко всякому человеческому покою… Здесь не из-за чего переживать романтикам, не на чем возводить идеальные конструкции рапсодам, нечего анализировать психологам, не о чем рассказывать истории тем, кто рассказывает истории…» [ 2 ].
Сам же Хайдеггер, намеренно не дает никаких определений Богу, более того, он вообще, практически, не касается в своих работах темы отношения человек – Бог, или Бог – мир. Однако, как он сам об этом позже скажет, это ни в коей мере не означает ни теизма, ни атеизма. Но это также и не в коем случае ни индифферентизм. Его путь, теперь – это путь к самым основам, радикальное вопрошание «Как?», «Каким образом?». И именно такая философия, по словам самого же Хайдеггера, способна вновь открыть человеку то единственное измерения бытия, в котором встречается Бог и человек:
«Экзистенциальным определения человеческого существа еще ничего не сказано о «бытии Божием» или его «небытии», равно как о возможности или невозможности богов. Поэтому не только опрометчиво, но уже и в самом своем подходе ошибочно заявление, будто истолкование человеческого существа из его отношения к истине бытия есть атеизм. Эта произвольная квалификация, кроме того, говорит еще и о недостаточности чтения. Людей (под «людьми» прежде всего, понимай Сартра – прим. автора) не тревожит, что уже с 1929 г. В работе «О существе основания» (с.28, прим.1) стоит следующее: «Онтологической интерпретацией человеческого бытия как бытия-в-мире не выноситься ни позитивного, ни негативного решения относительно возможности бытия при Боге. Однако благодаря прояснению трансценденции впервые добывается достаточное понятие бытия-вот (Dasein), в опоре на которое отныне можно ставить вопрос о том, как в онтологическом смысле обстоит дело с отношением бытия-вот к Богу». Если теперь еще и это замечание люди привычным образом додумают только до половины. То вынесут приговор: вот философия, ни высказывающаяся не за, ни против бытия Бога. Она остается тут индифферентной. Стало быть, религиозный вопрос ей безразличен. А подобный индифферентизм скатывается к нигилизму.
Но учит ли приведенное высказывание индифферентизму? Почему же тогда отдельные слова, и не первые попавшиеся, даны в приведенном замечанием курсивом? Все-таки только для того, чтобы подчеркнуть, что мысль, исходящая из вопроса об истине бытия, спрашивает изначальнее, чем это возможно для метафизики. Лишь из истины бытия впервые удается осмыслить суть Священного. Лишь исходя из существа Святыни можно помыслить существо божественности. Лишь в свете существа божественности можно помыслить и сказать, что должно называться словом «Бог». Или мы не обязаны сначала точно понимать и уметь слышать все эти слова, чтобы быть в состоянии в качестве людей, т.е. эк-зистирующих существ, иметь опыт отношения Бога к человеку? Как же тогда человек современной истории мира сможет хотя бы просто с должной серьезностью и строгостью задаться вопросом о том, близиться ли Бог или ускользает, если этот человек упустил вдуматься прежде всего в то измерение, в которое единственно только и можно задать такой вопрос? А это измерение Священного, которое даже и как измерение остается закрытым, если не высветилась и своим просветом не приблизилась к человеку открытость Бытия. Возможно, отличительная черта нынешней эпохи мира состоит в закрытости измерения Священного. Возможно, тут ее единственная беда» [3, с.213].
Так был Хайдеггер религиозным человеком? - безусловно был. Религиозность начинается там, где проявляет себя благоговение перед святыней. Было ли у него такое благоговение? – безусловно было. Хайдеггер не коим образом не отвергает святое (священное), а наоборот, утверждает, что только в нем люди могут обрести свой истинный дом. При этом стоит отметить, что говорит это не ранний, а поздний «послевоенный Хайдеггер»:
«Священное же, которое есть пока еще лишь сущностное пространство божественности, опять же еще только хранящей измерение для богов и для Бога, взойдет в своем свечении только тогда, когда в своей долгой подготовке просветлиться и будет воспринято в своей истине само бытие. Только так от бытия, начнется преодоление бездомности, в которой блуждают не только люди, но само существо человека» [3, с.206].
Мог ли не верующий, не религиозный человек написать такие слова? В связи с основным вопросом данной статьи также стоит упомянуть знаменитый вопрос Хайдеггера о субъектности в бытии, т.е. вопрос о «Кто в бытии?». Хайдеггер говорил о том, что перевод и трактовка его базового термина Dasein как «вот-бытие», и особенно понимание Dasein как субъекта в многочисленных связях с миром принципиально неверна. «Человек существует таким образом, что он есть «вот Бытия», т.е. его просвет [3, с.199]. Само выражение «вот Бытия», где Бытие пишется с большой буквы приводит нас к мысли о локализации субъектности не в человеке, а в самом бытии. Однако, поскольку Хайдеггер не мыслит в рамках субъект-объектной парадигмы, наверное, правильнее было бы говорить о локализации не вне человека, а не только в человеке. Тем не менее, если Хайдеггер раскрывает нам путь к иной субъектности в бытии, нежели только локализованной в человеке, то куда иначе как не к Богу этот путь ведет? Ведь даже дьявол ничего не творит без воли Бога.
Стоит также упомянуть, что уже не задолго до смерти Хайдеггер удивительным образом рассуждал о существе моста: Мост перекрывает бездну, в бездне проглядывает Ничто, над которым мы балансируем. Мост продолжает в себе несущее начало земли, с которым мы неразрывно связаны. Проект, решительный бросок обеспечивает возможность перехода. Перекрытие моста поднимается над бездной в открытость неба. Следовательно мост опираясь на два берега, выдвигает нас в открытое пространство, дает нам в этом пространстве опору. Хайдеггер говорит: в том переходе, который совершает смертный, мост соединяет землю и небо. Главное же заключается в том, что этот мост растет под нашими ногами, только тогда когда мы идем. [3, с.566]
СМЕРТЬ ХАЙДЕГГЕРА
Смерть удивительным образом вскрывает само существо человека, в определенном смысле, являясь не только итогом человеческой жизни, но и итогом всего творчества, в особенности же если речь идет о смерти философа. Пример тому смерть Сократа, когда тот отклонил предложения о бегстве, и, будучи верным своему внутреннему закону, выпил чашу с ядом. Мне также вспоминаются описания смертей оптинских старцев, для которых было характерно: во-первых, совершенно однозначное предчувствие момента смерти, во-вторых, спокойное его принятие и полное отсутствие каких-либо моментов страха и паники. Особенно запомнилась подготовка к смерти оптинского старца Льва. «Иду к Богу моему и Богу вашему. Иду к Отцу моему и Отцу вашему» - говорил Лев, прощаясь с близкими ему людьми, и как бы готовясь в последний путь на такую далекую и, в тоже самое время, такую близкую Родину. Он говорил эти евангелиевские слова, повторяя их вслед за Христом, строгим и спокойным голосом, говорил так, что ни у кого не вызывало сомнения, что это именно так оно и есть, так оно и будет.
В качестве антипода такого рода смертям можно рассматривать смерть в состоянии «внутреннего бега», паники, попытки любой ценой избежать этого момента. В этой связи можно вспомнить смерть Жана Поля Сартра, глотавшего немереные дозы таблеток, и в бешеном темпе работавшего над биографией Бальзака. Или же смерть Льва Толстого гонимого страхом то в Оптину, то от Оптиной, и так и умершего по дороге на каком-то полустанке. Поэтому в свете вопроса, выдвинутого в заглавие данной статьи нам было бы предельно интересно проследить как готовился к смерти и как умирал Мартин Хайдеггер.
После смерти в декабре 1975 года «единственной страсти его жизни» Ханны Аренд, сам Хайдеггер стал готовиться к смерти – спокойно, сосредоточенно, отрешенно. Чуть позже его навестил один из его друзей Петцет и после оставил следующую запись: «Как всегда, я должен был многое ему рассказать; он заинтересованно расспрашивал меня о людях и вещах, о впечатлениях и работе – его ум был как всегда ясен, кругозор широк. Когда ближе к вечеру я собрался уходить и госпожа Хайдеггер уже вышла из комнаты, я, дойдя до двери, еще раз обернулся. Старик посмотрел на меня, приподнял руку, и я услышал, как он тихо сказал: «Да, Петцет, дело идет к концу». Его глаза поприветствовали меня в последний раз». [3, с.206]
Примерно к тому же времени относятся воспоминания еще одного из приятелей Хайдеггера - Макса Мюллера, который рассказывал о том, что когда им с Хайдеггером во время пеших прогулок случалось проходить мимо церкви и часовни, старик всегда зачерпывал горсть святой воды и преклонял колени. На вопрос Мюллера, не есть ли это выражение непоследовательности – ведь он, Хадеййгер, отошел от церковных догм. Хайдеггер на это ответил: «Надо мыслить исторически. В тех местах, где много молились, близость божественного сказывается совершенно особым образом».
В Январе 1976 года Хайдеггер попросил своего земляка по Мескирху, профессора теологии во Фрайбурге Бернхрата Вельте, зайти к нему поговорить – и признался, что хотел бы, когда умрет быть похороненным на кладбище в Мескирхе, на их общей Родине. Он выразил желание, чтобы его погребли по церковному обряду и чтобы сам Вельте выступил с надгробным словом. В этот день Хайдеггер говорил о том, что опыт переживания близости к смерти близок опыту переживания близости к Родине («Иду к Богу моему и Богу вашему, иду к Отцу моему и Отцу вашему»). 26 Мая 1976 года, проснувшись утром с хорошим самочувствием, Хайдеггер опять вскоре заснул и во сне умер. Он вернулся на свою и нашу вечную Родину, а путь философии, по словам Рюдегера Сафрански, с которыми трудно спорить, снова погрузился во тьму…
________________________________________
[1] «Из диалога о языке. Между японцем и спрашивающим» – данный текст возник ориентировочно в 1944-1945 годах. Поводом к его написанию был визит в Германию японского проф. Тезука, печатается по сборнику статей «Время и бытие», М.,1993 с. 278) [2] Очевидно что в понятии «внутреннего человека», Хайдеггер опирается на послания апостола Павла: «… но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» 2 Кор. 4:16).________________________________________
ЛИТЕРАТУРА
1000 баллов рейтинга
Показ вашей анкеты в блоке «Сайт рекомендует»
Голосовые ответы
Видео-ответы
