Как я стала телом

Эта история родилась в процессе терапии,
и она про возвращение в тело,
возвращение чувствительности.

Про возможность любить себя и близкого человека.

Про то, как сложно, почти мистическим образом, рождается ткань любви в пространстве между интроецированными родительскими предубеждениями,
детскими фантазиями и страхами
и вполне взрослыми инстинктами, вынуждающими приспосабливать телесную данность к реалиям отношений и к жизни вообще.

А еще это про преодоление алекситимии, как процесса отказа воспринимать свои ощущения и чувства, чтобы не встречаться с собой, такой, какая ты есть.

Эта история про движение навстречу к себе и про попытку принять себя. А также про инициацию в новое, более взрослое женское состояние, про надежду, про возможность выбора и про то, как человек может протестовать и обретать свободу.

«Моя мама не просто управляет моим телом, но и вообще, как будто связывает желания, потребности, не давая им воплотиться в жизнь, как будто лишает меня возможности превратиться в такую женщину, которой бы я хотела стать.

Интересуясь психологией, я узнала, что кастрирование может иметь психологический смысл и, применив это слово к своей жизненной ситуации, я осознала, что мамины действия и переживания по отношению ко мне меня кастрировали. Рядом с ней, следуя ее указанием, я не смогла стать женщиной.

Она постоянно приводила примеры о нашей семейной «плохой» женской наследственности, контролировала мой уход за собой, считала, что все я делаю не так, и таким образом она осуществляла свою заботу. В какой-то момент мне стало казаться, что со мной на самом деле что-то не так, потому что у всех все нормально, а у меня нет.

Лицо и спина покрывались угревой сыпью, мама этого не замечала, и только после вмешательства педиатра отправила меня к косметологу. Понимаете, как мне было неприятно смотреть на себя, как мне было трудно принять свое тело таким, какое оно есть. Я считала, что из меня никогда не получится «нормальной женщины». 

В итоге я загнала себя в такой психологический тупик, в котором доминировало убеждение, что я вырасту уродливой, никому не буду нужна, часто думала о смерти и, вообще, ждала всеобщей катастрофы.

К этому времени я кое-что понимала в лекарствах, и как можно с их помощью лишить себя жизни. И как я сейчас понимаю, уже много лет спустя, через смерть я могла бы уйти из-под власти матери, которую я сейчас переживаю, как очень жесткий захват всех моих женских функций и органов.

Я так же понимаю, что все, что она делала, она делала неосознанно, движимая убеждением или «интроектом», что все женщины должны страдать.

Возвращаясь к таблеткам и их власти над моей жизнью, где-то на уровне интуиции, веры, подходила к ним как к замене власти матери. Я фантазировала, раз таблетки могут забрать жизнь, позволяя обойти власть матери, то они могут и дать жизнь.

Откликаясь на появление и распространение прыщей, мои волосы начали выпадать, и моё тело стало моим врагом, я не хотела его ни видеть, ни чувствовать. Не было смысла за ним ухаживать, тело ощущалось чужим, уродливым, собирающим отовсюду боль.

Я чувствовала, что вокруг и внутри меня пустота, я не знала, чем ее заполнить. И мне казалось, что во мне не хватает сил на преодоление каких-то разрывов, это касалось состояния внутри меня и взаимоотношений с людьми.

Одиночество пульсировало во мне. Естественным выходом из этого разорванного состояния, на мой взгляд, была только смерть от каких-то еще боле уродующих меня болезней. 

Эта «милая» картинка стала еще более «милой» и «зловещей», после того, как совершенно исчез менструальный цикл. Если до этого я как-то еще воспринимала себя пусть не совсем, но женщиной, то с того времени перестала видеть в себе хоть что-то женское.

На тот момент, по странному стечению обстоятельств, мне удалось выйти замуж за вполне приличного и немного странного молодого человека. Мы чем-то были похожи друг на друга, и это нас сближало, впрочем, это уже другая история.

Каждую ночь я видела сны про выпавшие волосы, про то, что на голове остаются клочки, и вся голова покрыта себорей. Конечно, это добавляло страха, тревоги и усугубляло моё отношение к своему телу. Я в принципе не могла его любить.

Я не верила мужу, его словам, когда он говорил, что любит меня. Находясь уже некоторое время в терапии, только сейчас начинаю осознавать, что жила как во сне. 

Мои интимные отношения несли механический характер, были лишены любви, воспринимались с некоторым отвращением. На приеме у гинеколога было учтено то, что творится с моей внешностью, и он назначил таблетки.

Надо сказать, что мама была против гормональных контрацептивов, я рискнула взять на себя ответственность и согласилась на прием лекарств. Я знала, что многим это лечение не подходит, я ничего не ждала и, к моему удивлению, препарат мне подошел. Маме я ничего не сказала, и, таким образом, мой выбор был взрослым.

Почему-то я верила, что лекарства мне помогут. И действительно, через какое-то время очистилось лицо, остановилось выпадение волос, нормализовались месячные, а близость стала приносить удовольствие.

Сейчас я понимаю, что с помощью лекарств я вышла из-под маминого контроля, ее власти, лишавшей меня права быть женщиной, во мне начали появляться хоть какие-то чувства, и мое молчаливое тело начало дарить мне ощущения счастья и удовольствия. 

Остались, конечно, следы маминых внушений по поводу того, что эти лекарства могут привести к серьезным болезням женской сферы. Но для меня главное заключалось в другом: в том, что они каким-то магическим образом инициировали во мне доступ к себе как к женщине. Я почувствовала жизнь, и у меня появилось ощущение, что я соединилась со своим телом и теперь могу сказать, что я – это мое тело».

Для алекситимии характерно особое мышление, которое с легкостью умертвляет жизнь, создавая такую картину мира, в которой я не живой, и люди не живые, как роботы. Благодаря этому просто невозможно любить себя, утешать, заботиться о себе, и это связано с недостаточной эмпатией, обеспечивающей чувственное восприятие жизни. Это влияет на воспоминания, они смутные или их нет. 

Причем это не просто вытеснение, а стирание, связанное с непереносимостью эмоциональной боли и ведущее к ощущению эмоциональной тупости и пустоты. 

При этом расстройстве поведение часто стереотипное, противоречия не улавливаются как противоречия. Есть ощущение остановки времени, при котором жизнь стереотипно повторяется, застыв в одном месте, как в «Дне сурка». 

Также наблюдаются «трудности перевода», когда мысль не связана с чувствительной тканью и не порождает образов. Проживание не порождает смысла, благодаря разрыву между абстрактным уровнем отражения и чувственной тканью.

Это приводит к неуверенности в праве на жизнь и отдельную идентичность. 

Требуется колоссальный контроль над действиями, желаниями, потребностями, чтобы не потерять ощущения границ с телом и защититься от стыда. От этого ужас, тревога, изоляция.

Мировоззренчески человек может осмыслять это состояние таким образом: «Бог есть, но поводки у всех разные», по смыслу – это про удерживание, одергивание и лишение свободы, но трактуется как «Бог меня любит меньше, чем других, кому-то разрешается жить, кому-то нет».

Собственные фантазии посвящены смерти, катастрофе, неуспеху, концу света, а что-то позитивное приходит только извне, из книг, фильмов. В этом состоянии человек не может быть расслабленным, постоянно присутствует смутно ощущаемое недифференцированное напряжение, если не во всем теле, то в отдельных зонах. 

Свои желания, потребности, действия, радость, интерес, любопытство, удовольствие, творчество запрещены, и «разрешательная» функция переносится на мать или другое авторитетное лицо, Бога, особые ТАБЛЕТКИ. 

Легче себя отвергать, чем воспринимать свою непохожесть на других, проживать свою особенную сексуальность.

Как доказательство любви, требуется понимание без слов.

Психическое страдание равно физическому страданию.

Восприятие сужено, и в терапии требуется постоянный контакт глазами.

Телесный контакт или непереносим, или есть потребность в его избыточности.

В целом, это все, что мне хотелось сказать, комментируя этот случай.