Я хочу приурочить свои размышления к 150-летнему юбилею со дня рождения Фрейда. Размах отмечаемого события говорит о том, что в наших умах Фрейд все еще жив и играет важную роль в нашей жизни. Здесь мы сталкиваемся с парадоксом, вокруг которого в значительной степени строится глубинная психология: как тот, кто мертв, может быть «живее всех живых»? Фрейд умер, чтобы теперь, подобно Вергилию, ведущему Данте через сферы загробного мира в постижении «Божественной комедии», вести нас, исследователей психического. Фрейд ушел из физического мира, чтобы воскреснуть в мире психическом. Подобно многим культурным героям, погибшим согласно созданному о них преданию, чтобы стать символами неугомонного человеческого духа и психопомпами – проводниками ищущего во внутреннюю реальность. Вспомним здесь, например, Иисуса Христа или Зигфрида германской мифологии, столь любимого основателями глубинной психологии.
В Древней Греции великий слепой поэт Гомер подразумевал под псюхе – душой – некий посмертный остаток, так что воины, сражавшиеся «насмерть», в его описании сражались «до души». Душа, или психическое, была для него памятью, оставленной человеком после своего ухода (Е.Р. Доддс, 2000) . Таким образом, формирование психического связывалось у греков с похоронными ритуалами, культом предков и почитанием Мнемозины – музы памяти. Мнемозина – дочь Урана и Геи (Неба и Земли) – была первой музой и матерью всех остальных девяти муз. Следовательно, без Памяти (Мнемозины) не было бы искусств и наук, не было бы самой человеческой культуры. Мы являемся людьми в той степени, в которой умеем обращаться со своей памятью. Память, конечно, понимается греками в широком смысле: не как психическая функция, аналогичная функции хранения информации в компьютере, а как способность связывать прошлое и настоящее, мир мертвых и мир живых. Память, которая является способностью хранить, обобщать и передавать накопленный опыт, можно понимать как сферу символического или семиотического. Возможно, лингвистические философы приравняли бы эту гомеровскую память к современной концепции языка. Известно, что древние греки для получения своего рода аттестата зрелости держали экзамен по запоминанию стихов Гомера, передающих в образной и даже ритуально-шаманической форме мифологизированную историю свого народа. С психологической точки зрения, это был экзамен на культурную или коллективную идентичность. Память связывает индивида и культуру. Возможно, ее главная функция именно в построении этих внутрипсихических связей. Связывание, соединение или конъюнкция станут позже в теории Юнга центральными понятиями, описывающими главное свойство психики. Греки хорошо понимали, что выживание, духовное выживание индивида, определяется памятью, которая дает ему чувство укорененности в культуре и истории. Истории и мифы, конституирующие культуру, выражают универсальные ответы на вечные вопросы бытия: кто я, откуда я пришел и куда иду, каково мое предназначение и т.п. Именно способность искать и находить ответы на такие вопросы определяет духовную жизнь индивида. Может быть, сегодня мы настолько одиноки, потеряны и разобщены потому, что не имеем контакта с памятью. Юнг был убежден, что в широком смысле невроз современного человека имеет культурные причины – отсутствие почвы, оторванность от своих духовных корней, крушение идеалов и ценностей, утрата души. Невроз коллективный, стоящий за любым индивидуальным неврозом, порождается тотальной амнезией – утратой памяти, той самой гомеровской памяти, посредством которой выстраиваются связи и созидается псюхе-душа (P.Reis, 2004).
Клиницисты, собирая анамнез, не задумываются о том, что изначальный смысл этого термина – преодоление амнезии. Записывание истории индивида и его болезни является действенным средством возвращения памяти, а значит, способности души к созиданию и трансформации смыслов. Анамнез исцеляет сам по себе, исцеляет духовно, еще до каких-либо медицинских вмешательств. В свое время на заре психоанализа у Фрейда была убежденность, что невротические симптомы являются памятниками или мнесическими символами (Ж.Лаплашн, Ж-Б Понталис, 1996) , т.е. они суть зашифрованные воспоминания. Бессознательное виделось ему хранилищем утраченной памяти. Возвращение вытесненного, восстановление истории (в варианте Фрейда – психосексуальной истории) индивида – такой рецепт предлагал психоанализ для облегчения страданий невротика. Расположившись на кушетке, пациент пытается вспомнить. Позже Фрейд назвал эту процедуру техникой реконструкции. Он уподоблял ее работе археолога, который видит в черепках и костях значимые следы прошлого, по которым можно восстановить утраченные фрагменты коллективной истории.
Таким образом, в свой ранний период Фрейд исповедовал медицинскую архетипическую модель собирания анамнеза, соединив ее с другой не менее популярной медицинской идеей катарсиса. Выход подавленных воспоминаний должен сопровождаться катарсисом, т.е. очищением. Избавление от некой отравляющей субстанции или зловредного духа – одна из основных практик в целительстве. Промывание ран, вызывание рвоты, клизмы, припарки, пиявки, кровопускание применялись врачами с древнейших времен. И хотя полезный эффект некоторых процедур вроде кровопускания ныне ставится под сомнение, по крайней мере, для определенных болезней, его действенность обеспечивается самой архетипической идеей, что нечто плохое удаляется, действующей силою внушения подобно плацебо. До сих пор удачливые шаманы, хиллеры или колдуны в некоторых примитивных племенах лечат, демонстрируя больному с помощью специального фокуса якобы удаленный лишний орган или лягушку или жука, в которого они переместили дух болезни. До сих пор церковь успешно практикует экзорцизм – изгнание злых духов из тела одержимого. Фрейд полагал, что нечто плохое, неприемлемое для сознания изгоняется сначала в бессознательное, откуда продолжает свою подрывную деятельность, подобно вражескому диверсанту, засланному для осуществления саботажа, и только искусство врача, вооруженного аналитической теорией, способно обезвредить его окончательно. Скальпелем проницательности психоаналитик вскрывает нарыв невроза, разоблачая и выставляя на посмешище истинную суть душевного недуга, подобно тому, как Шарко – объект подражания и зависти Фрейда – гипнозом заставлял истеричек замирать в неестественных позах под аплодисменты публики, демонстрируя лживую сущность этой болезни.
В работах Фрейда читается типичный врачебный сарказм, триумф (конечно, эдипальный триумф) врача, облаченного в мантию силы и могущества рационального знания, над больным – слабаком и неудачником, потерявшим память и не осознающим свои поступки и истинные желания. Другой же триумф относится к победе над предрассудками Викторианской эпохи и вообще до-научного религиозно-мистического прошлого мировоззрения. Второй триумф даже более явно изображает низложение старого короля молодым преемником – символическое убийство отца. Однако по им же провозглашенному неумолимому закону возращения вытесненного побежденные заблуждения, иррациональное и абсурдное, в еще более хитро замаскированном виде проникают в психоаналитическую башню из слоновой кости и подтачивают ее основание. Как в известном фильме: выясняется, что гипнотизер загипнотизировал только сам себя. Ум Фрейда оказался в плену тех же древних архетипических моделей катарсиса и анамнеза, что были хорошо известны любому колдуну, не посещавшему западных университетов. А его представления о сексуальности, в сущности, недалеко ушли от верований в Инкубов и Суккубов – злых демонов, питающихся нашими сексуальными фантазиями и причиняющих всякий вред человечеству. Эти мифологемы были созданы в иудео-христианской культуре, враждебной телу, сексуальности и всему фемининному, для удержания систем патриархальной власти.
Но дело не только в том, что отец психоанализа пал жертвой своего тайного культа фаллоса и изнанки западного рационализма (это тема для отдельного исследования.) Я назвал эту статью «Путешествие в мир мертвых». Мы знаем «Египетскую книгу мертвых» и «Тибетскую книгу мертвых», содержащие подробные руководства для умирающего человека в посмертном путешествии. В христианской теологии долго вырабатывались представления о загробном мире. Было неясно, спас ли Иисус Христос своей жертвой все души, что уверовали в него, или только очищенные от грехов. Были споры вокруг существования чистилища и места в Ином Мире для некрещеных и младенцев. В Средние века был популярен жанр «Путешествий в мир мертвых»: во сне или в результате болезни или аскезы визионеры попадали в Тот Мир и, вернувшись в тело, сообщали о пережитых ими приключениях. В эпоху Просвещения, когда наука стала теснить религию, описания подобных путешествий стали достоянием развлекательной литературы. Огромное разнообразие современных фильмов и книг на тему жизни после смерти только доказывает универсальное архетипическое содержание этой темы. Можно вспомнить, например, очень популярную трилогию про танатонавтов (исследователей смерти) культового французского писателя-фантаста Бернарда Вербера, которая есть сейчас на книжных полках практически всех стран мира. И разве вера в воскрешение мертвых, все еще актуальная для многих, не выражает поиск утраченных связей и жажду духовного обновления?
Для Фрейда тема смерти всегда оставалась чрезвычайно эмоционально заряженной. Поэтому он возвел инстинкт смерти Танатос в ранг главной движущей силы наравне с Эросом-либидо в человеческой душе. Можно вспомнить смерть брата, в которой он себя винил; смерть дочери Софии, послужившую толчком для психоаналитического осмысления темы горя или скорби («Горевание и меланхолия», 1917), его собственную смерть, которой он панически боялся, стараясь сделать все, чтобы обессмертить свое имя. Даже его увлечение египетскими древностями, пирамидами и мумиями указывает нам на то, что Фрейд испытывал неодолимое влечение, почти патологическое пристрастие к теме смерти. Как далеко ему было до легкомысленности стоиков, заявлявших: «Не следует бояться смерти, ибо когда я есть, ее нет, а когда она есть, меня нет»! Фрейд видел в смерти могущественную темную силу, вечная борьба с которой солярного героя (образ мужского рационального эго) обречена на крах и неудачу, ибо все мы, перейдя сей торжественный предел, будем гнить в земле. Конечно, можно видеть в его отношении к смерти выражение аутодеструктивных тенденций, фобии и некрофилической перверсии, которые стали предметом бесконечных пересудов у поздних поколений психоаналитиков. Можно найти также проекцию страха бессознательного, страха хтонического и фемининного, всей природы в ее негативном материнском аспекте, называем ли мы его архетипом Ужасной Матери или преследующим объектом-интроекцией плохой груди. Теме страха смерти и жажды бессмертия в качестве реактивной защиты посвящено огромное число работ. Мы, психоаналитики, любим всему находить умные объяснения и периодически ввязываемся в типично эдипальное соревнование – чье толкование лучше. Понятно, что осмысление смерти является одним из основных направлений культурной деятельности человека. А в целительских профессиях, особенно в современной секуляризованной медицине, борьба со смертью становится главной архетипически унаследованной темой.
Однако психология по определению посвящена душе, а не смерти. Именно здесь следует искать истинную ошибку Фрейда. Психика для него появляется с рождением биологического тела и умирает в результате его смерти. Дубиной материализма он пытался выгнать ненавистный ему метафизический туман из европейского ума. Удел психоаналитика – копаться в мусорной корзине, куда попали отброшенные сознанием переживания детства и отношений с реальными людьми. И даже главное ноу-хау психоаналитической техники – работа с переносом – для него лишь «культ могильных склепов». Родительские фигуры застряли на «родовом кладбище» души подобно вампирам, неспособные умереть, пока живая кровь переноса не вернет их на время к жизни, чтобы вбить осиновый кол интерпретации: «Вы злитесь на меня, потому что в детстве злились на отца, но не могли это выразить». Психика для Фрейда состоит из мертвых объектов, которые когда-то были живыми, но теперь лишь загромождают пространство и трупным ядом отравляют невротику жизнь. Именно так он понимал скорбь и меланхолию – продолжающиеся отношения с мертвым объектом внутри, когда человек упрекает то умершего, то самого себя, будучи не в состоянии разблокировать свою энергию и направить ее на внешний мир. Фрейд взращивал в себе танатофилические образы, ибо кто душу свою считает мертвой, тот мертвым и будет – духовно мертвым. Он сам как привидение, лишенное плоти, как неуспокоенный дух, метался, окруженный чуждой ему христианской культурой, утратив связь со своей собственной иудейской традицией. Он сражался против консерватизма социума, морали и науки того времени, один против всех, даже против своих ближайших учеников, которые, того и гляди, норовят воткнуть нож в спину, предать, как Брут Цезаря. Его мучительно грезящей о собственной избранности и гениальности душе трагически не хватало способности к связи, конъюнкции и синтезу. Только ближе к концу жизни, страшась надвигающейся бездны, он обращается к «Рогатому Моисею» - своему мифическому первопредку – в поисках протянутой руки, приглашающей войти в клуб ветхозаветных пророков.
Мы, юнгианцы, всегда воздаем высочайшие научные почести Фрейду-ученому и выражаем безмерное уважение Фрейду-человеку. Но здесь речь идет о другом Фрейде, который давно существует в мире мертвых. О том Фрейде с печальными глазами из недавнего испанского фильма «Убить Фрейда», который, видя наведенный на него пистолет, отчаянно вскрикивает: «Вы что, последователь Юнга?» О том Фрейде с сигарой, статуэтка которого стоит у меня в кабинете с псевдо-цитатной надписью: «Сигара иногда означает только сигару». О Фрейде из романа молодого французского автора Лорана Сексика, где описывается, как к метру приводят еврейского мальчика, обладающего даром чтения мыслей. Аналитик хочет вылечить его от фантазии всемогущества (конечно, скрывающей желание кастрировать отца), но с ужасом обнаруживает, что мальчик «прочитал» его собственную фантазию о всемогуществе и тем самым кастрировал его как отца (Л.Сексик, 2000). Фрейд давно стал образом в коллективной психике, фигурой воображения. Для кого-то он мудрый старец, воплощение юнговского архетипа Самости, для других – «извращенец, в голове которого только пенисы и вагины» и воплощение тени, для третьих – негативный анимус, Синяя Борода, морочащий несчастных психологинь псевдоинтеллектуальными умопостроениями. Его подлинное пристанище – мир мертвых, как его понимал Юнг, мир, где бородатые алхимики корпят над секретом философского камня, где Зигфрид купается в крови поверженного дракона, а мрачный скандинавский бог Один подвешивает себя на Мировом Ясене, где в лесу вы еще встретите Деву с Единорогом и небо над вами еще лучится смыслом, и это совсем не мертвая холодная пустота открытого космоса.
Для Юнга душа – не кладбище желаний, а «воспоминание о будущем», живой источник, пребывающий в непрерывном процессе мифотворчества, созидающий смысловые ткани всех наших переживаний. Это мир образов, мир воображения – не мир воображающего, возникший из его личного опыта, а так называемая объективная психика, существующая до человека. Не человек придумывает образы, а образы, архетипы и комплексы коллективного бессознательного придумывают человека – они стоят за всеми движениями души и захватывают власть над ней, если эго, т.е. синтезирующий центр сознательной личности, слишком слабое. Если фрейдовский подход к душе напоминал препарирование трупа в анатомическом театре, когда познание мертвой материи и отдельных органов вне целостного организма ошибочно выдавалось за познание живого человека, то Юнг искал психологию, которая обеспечивала бы живой контакт с душой здесь-и-теперь и in vivo (а не in vitro), чтобы ее проявления (ассоциации, симптомы, сновидения, творческие продукты) сами раскрывались во время такой встречи, трансформирующей обоих – и познающего, и познаваемое. Юнговская модель познания вела к тому, чтобы психическое явление заговорило с человеком на своем собственном языке и было услышано, а не было бы заперто человеком в тюрьме теоретических концепций и тем самым, фактически, убито. Психология не должна подражать механистической медицине и сциентистским моделям XIX века, в плену которых оказался ум Фрейда. Место психологии – науки о душе человека – в человеческом, т.е. в гуманитарном, среди философии, истории, литературы, культурологии, религии и других подобных сфер.
Интерпретируя сон Юнга, в котором тот видит умершего отца как живого, Фрейд пишет, стыдливо замаскировав Юнга словами «один пациент», что мы имеем дело всего лишь с эдиповым комплексом (G.Mogenson, 2004). Своего рода ответом на этот фрейдовский подход к психике является работа Юнга «Семь наставлений мертвым» - по существу, фантастический рассказ в стиле средневекового гностического трактата. Нужно дать возможность мертвым высказаться, вступить с ними в диалог. Мертвые – это утраченная коллективная память человечества, взывающая об исцеляющем анамнезе. Они отправились в Святой град Иерусалим, но вернулись, не найдя ответов на самые важные вопросы о том, что есть Бог, где его искать, что есть добро и зло, для чего институт церкви и религия, и наконец, о человеке и его душе. Мы находим в этом псевдоисторическом документе в зашифрованном виде и на языке древней эзотерической философии все важнейшие юнговские концепции – индивидуация, Самость, Тень, взаимодополнение и борьба противоположностей, сизигия Анимы и Анимуса. Можно понимать «Семь наставлений» как иллюстрацию преемственности юнговской психологии по отношению к глубочайшим духовным течениям, лежащим в основании европейской культуры, из которых он и вывел большинство своих концепций. Можно видеть в этом тексте демонстрацию юнговского синтетического метода, делающего акцент на образах, - его вклада в психотерапию нового века.
Но можно в этой очередной «Книге мертвых», идущей вслед за Тибетской и Египетской и написанной в типично постмодернистском стиле коллажа или монтажа с многочисленными скрытыми ссылками, цитатами, пародией и стилизацией, найти намек на всесилье текстов, составляющих тело культуры. Эту линию позже блестяще разовьет Джеймс Хиллман в своей идее «исцеляющего вымысла» (Дж.Хиллман, 1997) . Не навязывая читателям своих идей в качестве «истины в последней инстанции» или голоса авторитета, Юнг облекает свои размышления в «низкую», «бульварную» форму фантастического рассказа, давая пример, приглашая проявить творчество и развивать свой собственный диалог с мертвыми. Слепое следование за авторитетами, попытки подражать Фрейду, Юнгу или кому-либо еще абсолютно противоречат природе психического и приведут только к псевдо-психоанализу – мертвому психоанализу. В своем проекте Аналитической психологии Юнг стремился создать открытую систему, отражающую широту, глубину, парадоксальность и бесконечное разнообразие психического, систему, бесконечно генерирующую живые «исцеляющие вымыслы».
Он полагал, что не только автономные психические комплексы, явившись в виде мертвых, могут помочь индивидуации человека, но и человек должен помочь индивидуации мертвых. В «Семи наставлениях» именно человек играет важную роль в этой индивидуации мира мертвых, Бога, бессознательного или самой психики. Юнг отказывается от редукционистского и каузального подхода в пользу подхода акаузального и синхронического – основы науки новой эпохи, единственно адекватного подхода в психологии с ее приматом субъективности. С этой точки зрения, обращение к Фрейду и Юнгу в этой статье является не отреагированием невротической вины перед отцовской фигурой или ее расщепленными аспектами, а предоставлением пространства, чтобы эти культурные комплексы могли высказаться и привнести свою энергию в нашу жизнь, и даже, более того, возможностью помощи со стороны читателя Фрейду и Юнгу в их дальнейшем посмертном путешествии. Помощи в том смысле, как подношение даров к алтарю предков или хотя бы простое поминовение их в религиозных традициях обеспечивает связность рода, преемственность поколений и гармонию всего космоса. Разве мемориальная конференция не является своего рода современным культом предков? Обращаясь к Фрейду и Юнгу, как если бы они жили среди нас, как к бессмертным, мы выражаем важнейшую архетипическую веру в бессмертие души, которая и за чертой смерти продолжает свое вечное путешествие.
Ссылки
1. Е.Р.Доддс «Греки и иррациональное», М.: «Универ. Книга» , 2000
2. P.Reis “Mnemosine’s Well of Rememrance”, in Spring, №70, 2004
3. Ж.Лапланш, Ж-Б.Понталис, Словарь по психоанализу, М.: «Высш.школа», 1996
4. Л.Сексик «Дурные мысли», М.: АСТ, 2000
5. G.Mogenson, “The Afterlife of the Image”, in Spring, №71, 2004
6. Дж.Хиллман «Исцеляющий вымысел», СПб.: БСК, 1997
1000 баллов рейтинга
Показ вашей анкеты в блоке «Сайт рекомендует»
Голосовые ответы
Видео-ответы
