Я хотел бы сфокусировать свои размышления не на явлении инцеста, которому посвящено довольно много материалов. Особенно в психоанализе, где инцестуозная история Эдипа послужила для Фрейда отправной точкой описания детской сексуальности. Травму инцеста продолжают подозревать историки психоанализа в биографии самого Фрейда. А история с его учителем Брейером, жена которого, как известно, полюбила молодого аспиранта Зиги и носила ему обеды и даже, говорят, меняла постельное белье – конечно, имеет явный инцестуозный флер. Такой же инцестуозный мотив мы могли бы усмотреть в истории Фрейда, Юнга и Сабины Шпильрайн. Табу на инцест – это запрет на кровосмешение. И если задаваться аналитическим вопросом, почему история и теория психоанализа вращаются вокруг этой темы, то надо постичь символическую суть инцеста. Любое аналитическое исследование обращено от поверхности к глубине, к инобытию вещей. Я думаю, что смысл инцеста в применении к нашей психотерапевтической практике состоит в игре различий, в том, что Юнг назвал диалектическим взаимодействием.
Нас, юнгианцев, несправедливо обвиняют в отсутствии техники лечения, ссылаясь на пренебрежение Юнга к любым конкретным теориям и методам. Юнговский подход, как любой научный подход, ориентирован на поиск закономерностей, главных обобщений в отношении человеческой души. И как всякая наука, он не предполагает детальных разъяснений, как эти выводы применять на практике, как их перевести в поведение терапевта на сессии. Этот вопрос оставляется на творчество и индивидуальное видение самого терапевта. Юнгианская психология лишь помогает терапевту быть в гармонии с самим собой, поступать сообразно своей природе и видению психического процесса, разумеется, при общем аналитическом стремлении углублять и развивать это виденье. Но именно юнговская психология убедительно показывает, что в основе психоанализа, как бы он ни менялся от страны к стране и от аналитика к аналитику, лежит искусство диалектических отношений. На мой взгляд, этот момент недостаточно акцентируется в психоаналитической литературе и нуждается в дополнительных пояснениях.
Мы можем прочитать у классиков, что суть психоаналитического метода состоит в возбуждении искусственного невроза переноса, который разрешается посредством интерпретации. Перенос в данном контексте означает, что пациент начинает видеть аналитика здесь-и-сейчас совершенно так же, как он воспринимал там-и-тогда значимые родительские фигуры – например, критичного отца и соблазняющую мать. Волны любви и ненависти раскачивают аналитический корабль. Это происходит неожиданно для самого пациента, независимо от его искреннего желания излечения и добровольного сотрудничества с аналитиком. Его эмоциональная жизнь активизируется, его либидо, блокированное внутренним конфликтом, возвращается к жизни. Аналитик поддерживает осознающее эго и помогает пациенту справиться с искусственно индуцированным неврозом. Разум вторгается в хаос чувств и берет их под контроль. «Где было Оно, да будет Я!» - победно провозглашает Фрейд. В этой идеализированной картинке терапии нечто плохое и вытесненное, служившее причиной душевных страданий и потери благополучия, было поднято на поверхность и обезврежено. И пресловутая нейтральность, отстраненность, загадочность и молчаливость аналитика играют не последнюю роль в формировании необходимого переноса.
С юнгианской точки зрения, здесь, помимо героического и военного, можно усмотреть работу другого архетипа. Иногда аналитики говорят о нем как о комплексе пуризма – стремлении к чистоте. Известно, что очень многие духовные и религиозные учения обращаются к идее очищения: искупить вину, смыть скверну, избавиться от грехов. Эта метафора предполагает некий вредный излишек: грязь, бремя, чужеродный элемент. В медицине таким лишним негативным элементом выступают бактерии, во всемогущество которых современный человек верит, как древний человек верил в невидимых духов. В психологии мы помогаем справиться с аффектами. «Аффект» этимологически означает «добавленное», т.е. нечто лишнее. В религии речь ведется о зле или чем-то дьявольском, демоническом, овладевающем изначально светлой душой. Любовь к матери и соперничество с отцом, которые предлагает вычистить из психики Фрейд, понимаются как невротические, инфантильные, как вредные инцестуозные фиксации. Инцестуозные в данном контексте означает незаконные, запретные. Но от чего хочет избавиться героическое эго, главный архетип человеческого разума? Что для него вредное, чужеродное и лишнее? Конечно, от бессознательного. Именно в этой образующейся пропасти между эго и бессознательным, в этом расколе и нецелостности Юнг видел главную проблему души современного человека.
Эта ситуация будет фатальной и неразрешимой, пока эго будет видеть в бессознательном только врага. Чтобы увидеть в нем потенциального помощника, чтобы вести диалог с ним, строить мостик, позволяющий преодолеть раскол, надо выйти из позиции эго-центризма. Другими словами, мы не сможем воспринимать жизнь как пространство свободы, творчества и самосовершенствования, мы не найдем счастья и смысла, если будем пытаться все время от чего-то избавляться, что-то контролировать и что-то преодолевать. Все базовые потребности Маслоу – прямой путь к неврозу. Если искать безопасности, комфорта и удовлетворенности в жизни, если вкладывать все свои силы в поиск признания и самоактуализации, то мы будем все дальше загонять себя в тупик махрового эго-центризма. Эго-центризм кажется таким же неистребимым, как антропоцентризм, евро-центризм или адалто-центризм в отношении к детям. Например, наше отношение к животным, особенно в ситуациях, когда к ним относятся с большей заботой и любовью, чем к людям, демонстрирует механизм проекций, стоящий за антропоцентризмом. Мы не способны увидеть мир глазами животных, как бы ни развивались зоология и биология. Точно так же суждения человека Западной культуры о Востоке или о примитивных народах демонстрируют фатальную культурную обусловленность. А под адалто-центризмом я имел в виду детскую психологию. Даже накопление огромного количества наблюдений за детьми, детским развитием и наши собственные сколь угодно детальные воспоминания детства не избавят нас от того, что мы все равно смотрим «глазами взрослого». И только будучи очень опытным детским психологом, Винникотт мог признаться, что «поведение взрослого пациента на сессии говорит нам гораздо больше о психологии детства, чем самые массированные исследования детей».
Винникотт не имел виду, что психоаналитическая реконструкция позволяет коснуться выживших островков детского опыта, которые из бессознательного продолжают влиять на взрослую жизнь пациента. Было бы неверным понимать его размышления о переходном пространстве и достаточно хорошей матери как «педагогико-педиатрическую» разработку в детской психологии, как это часто пытаются представить неискушенные в психоанализе авторы. Винникотт был прежде всего практикующим аналитиком, который пытался расширить фрейдизм в направлении объектных отношений. Его интересовали межличностные отношения в пространстве анализа, а не победа над неврозами посредством интерпретации. Пациент в процессе лечения вынужденно регрессирует, делегируя аналитику свои более взрослые части. Посредством общения с аналитиком его детская часть имеет возможность вступить в диалог со взрослой частью, встретиться и быть услышанной. Внешние отношения помогают построить или наладить внутренние отношения. Этот процесс ближе к игре и творчеству, чем к медицинскому лечению. Фактически, Винникотт рекомендует вступить в диалог с бессознательным, которое для нашего взрослого эго видится как нечто «детское в нас», что делает его гораздо ближе к диалектическому подходу Юнга, чем к героической установке Фрейда на обуздание бессознательного. Достаточно хорошая мать демонстрирует гибкость и сенсетивность, оставаясь в контакте, диалоге с развивающимися потребностями ребенка. Недостаточно хорошая или слишком хорошая мать проецируют на ребенка собственные тревоги и страхи. Даже если они стараются наилучшим образом выполнять свои родительские обязанности, они не способны почувствовать истинные переживания ребенка, не способны откликнуться на призыв его истинного Я, скрытого за фасадом ложного Я. Эти размышления привели Винникотта к идее психоанализа как игры, поскольку именно в игре, являющейся фундаментальной психической активностью для всех высокоорганизованных видов, реализуется пространство, соединяющее одного человека с другим и одновременно соединяющее объект и субъект в интропсихическом измерении.
Аналогичные теории развивал в 80-е Дениел Штерн, описывая формирование областей интерсубъективной соотнесенности в психике младенца. «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю», - такую формулу он предложил для современного психоанализа, основанного на тонкой аффективной со-настройке пациента и терапевта. Сторонники американской интерсубъективной школы далеко ушли от фрейдовской задачи воспитать или цивилизировать бессознательное посредством интеллектуального познания. Они играют в «понг-понг восприятия», позволяя не только пациенту взглянуть на себя глазами аналитика, но и аналитику увидеть себя глазами пациента. При внешнем сходстве с идеей «взаимного анализа» из раннего периода Ференци, есть существенные отличия. Ференци и позднее Балинт, сторонники так называемой Венгерской школы, исповедовали теорию травмы в психоанализе. Они видели пациента жертвой психических травм и неурядиц детства. Свои усилия они направляли на создание более позитивного корректирующего эмоционального опыта в процессе терапии. Если упростить их и без того несложный медицински-ориентированный подход, то его можно свести к лозунгу: «Дать столько любви, сколько пациент сможет взять». Менторское высокомерие Фрейда смягчилось у них до покровительствующей заботы, но тем не менее осталось «позицией сверху» - доминирование силы и здоровья над слабостью и неврозом. Современный интерсубъективный подход ближе к юнговской модели равенства и диалога, чем к замаскированной под равенство технической изощренности Балинта, который все равно видел психику пациента как необратимо поврежденную и имеющую неизгладимые шрамы. Т.е. он смотрел на психику как врач на бациллу, «Ленин на буржуазию» или «солдат на вошь». Балинт и Ференци буквализируют травму, путая реальное и символическое, как в известном анекдоте, когда пациент попросил врача избавить его от комплекса неполноценности. Раздев и осмотрев больного, врач покачал головой: «Да у вас не комплекс, а неполноценность».
Однако можно задуматься, что же в действительности сработало в знаменитом случае с кувырком, описанном в его «Базисном дефекте». Тогда Балинт сказал обсессивной пациентке, которая отличалась аккуратностью и неукоснительным соблюдением правил и норм: «А слабо вам кувыркнуться здесь, на сессии?» И к его удивлению, она это сделала, что знаменовало поворотный момент в терапии. Я думаю, что здесь главную роль сыграла не полезная регрессия, появившаяся в результате безусловной любви и принятия терапевта, позволивших успокоить ее «зудящие раны». Балинт озвучил ее более смелую, дерзкую и творческую часть, которая вступила в конфронтацию с ее доминирующей послушной и покладистой персоной. Возникло пространство игры и диалога между эго и бессознательным. Вместо усиления эго против бессознательного аналитик на время встал на сторону бессознательного и помог пациентке выйти из эго-центрической закрепощенности.
Можно для сравнения обратиться еще раз к наиболее ортодоксальным аналитикам из раннего окружения Фрейда. Вот, например, Карл Абрахам, создатель первого в мире Берлинского Института психоанализа, решил покритиковать теорию типов Юнга в своем труде «Формирование характера». Он пишет, что интроверсия не может относиться к устойчивым характеристикам личности, потому что объясняется просто - фиксацией на анальной стадии развития. Будущему интроверту, дескать, слишком понравилось удерживать свои фекалии. Далее Абрахам ударяется в глубокомысленные рассуждения, что фекалии создают приятное эротическое ощущение при опорожнении, но по мере остывания начинают причинять дискомфорт. Получается, что интроверта следует научить не бояться остывающих фекалий, и он станет, как положено, экстравертом. В общем, Абрахам предпочитает, простите, «в дерьме копаться», а не разбираться в диалектических оппозициях в личности. Взятые вне контекста всей теории Юнга, интроверсия и экстраверсия в качестве просто описательных характеристик, какими их делают академическая психология и соционика, не имеют никакой ценности. Вместо них с тем же успехом можо было бы использовать критерий «собако-подобные» и «кошко-подобные» люди.
Юнг использовал типологические оппозиции интроверсия-экстраверсия, мышление-чувствование, интуиция- ощущение для уточнения своего диалектического метода. Если пациент имеет выраженную экстравертивную установку, т.е. если он ориентирован на получение энергии в отношениях во внешнем мире, то аналитику необходимо выразить противоположную способность находить творческое вдохновение от внутренних переживаний. И наоборот. Типологические полярности – частный случай любых других психических полярностей. И аналитик становится на сторону более бессознательной установки, чтобы состоялся диалог, компенсирующий или исправляющий перекосы эго-центризма пациента. Юнга больше интересовал не поиск умных объяснений, разоблачающих козни бессознательного, а реальные синтетические процессы в психике. Подобно ребенку, для зачатия которого необходимо оба родителя – два человека, нечто новое в душе рождается от столкновения двух установок. Юнг часто цитирует алхимическую максиму: «Истина скрыта между двумя».
Как известно, медицинское лечение основано на правильной постановке диагноза. Правильный диагноз – это уже половина излечения. Слово врача – слово авторитета, эксперта, имеющее практически магический статус, как секретное заклинание экзорциста для изгнания демона, завладевшего телом одержимого. Эту власть слова или клинической истины в медицине блестяще исследовал французский философ Мишель Фуко в своей книге «Рождение клиники». Однако если проследить происхождение слова диагноз в древнегреческой культуре, то мы обнаружим, что оно означает «двойное знание». Сохранились каменные таблички эллинских врачей, содержащие по две записи в отношении каждого больного. Древний диагноз, таким образом, предлагал две разные точки зрения, а не настаивал на одной единственно правильной. Я думаю, что диагноз превратился в «моногноз» - нечто однозначное, непререкаемое, неоспоримое с приходом иудео-христианской культуры. Монотеизм с его верой в одну единственно правильную точку зрения и жесткой иерархической структурой власти сменил плюрализм и демократию политеизма. В монотеистической психологии, которую исследовал юнгианский аналитик Лопез-Педраза в своей работе «Культурная тревога», одна установка должна победить и подавить другую, человек поставлен перед моральным выбором, в случае неудачи которого он обречен переживать вину. Но сама жесткость постановки вопроса «или – или» является постоянным источником тревоги, сомнений и внутренего чувства неудовлетворенности. Другими словами, психология монотеизма основана на расщеплении, которое порождает невроз. Исцеляя это расщепление, невротик, следуя лингвистической метафоре, должен проделать путь от «или» к «и», т.е. к способности соединять, сочетать, совмещать в своей душе противоречивые стремления.
Вернемся снова на момент к трудам ортодоксальных аналитиков. Один из выдающихся ранних английских фрейдистов Эдвард Гловер, который на закате жизни задался целью разгромить теорию Юнга как ошибочную в своей книге «Фрейд или Юнг?», приводит примеры из своей практики (в книге «Фундаментальные психические концепции»). Его пациенты допускали забавные оговорки. Вместо «карнавальные девушки» было произнесено «коитальные девушки». В другом случае вместо «итак, доктор» получилось «итак, осел» (в английском у этих двух слов сходное звучание). Нервное хихиканье после таких ляпсусов показывало, что до пациентов доходил психологический смысл их оговорок. Гловер объясняет эти явления сопротивлением, вызванным сексуальными и агрессивными влечениями, нуждающимися в проработке. Для успеха анализа сопротивление должно быть преодолено. Его позиция остается эго-центрической, даже может быть суперэго-центрической. Он не пытается попробовать встать на другую сторону, увидеть в сопротивлении потенциально полезные для развития личности в целом тенденции. Например, в этих ненамеренных шутках можно разглядеть нечто трикстерное или пуерильное, живую энергию бессознательного, компенсирующую чопорную суровость аналитика. Не потому ли в голливудских фильмах психоаналитиков так часто изображают карикатурно. Перекос в сторону «одной единственно правильной» эго-позиции слишком очевиден, слишком бросается в глаза, чтобы не стать притчей во языцах, мишенью насмешек.
Здесь было бы кстати вернуться к теме инцеста. Вуди Аллен в одном рассказике, вошедшем в «Записки городского невротика», описывает ситуацию, когда у молодой пары не клеится сексуальная жизнь. Девушка объясняет: «Понимаешь, ты мне как брат. А с братом я не могу». Впоследствии молодой человек увлекся ее матерью и в конце концов женился на ней. Он был удивлен, когда у девушки снова проснулось влечение к нему. Он объяснила: «Понимаешь, теперь ты мне как отец. А это совсем другое дело».
Мы могли бы задуматься, почему инцестная тематика сразу делает сюжет более интересным и интригующим. Хотя фрейдовское объяснение о существовании в нашем бессознательном вытесненных инцестуозных влечений, оставшихся от детских отношений с отцом и матерью, представляется удобным, попробуем взглянуть на ситуацию с более широкой перспективы. В инцесте всегда задействованы фигуры, символизирующие полярные установки: брат и сестра, родитель и ребенок. Табу на инцест делает невозможным соединение противоположностей, испытывающих естественное тяготение друг к другу. Благодаря этому табу борьба разума и естества или природы, духа и инстинкта драматически включается в нашем психическом мире. Дух и инстинкт – это брат и сестра. В греческой мифологии это Гермес и Афродита, дети верховного олимпийского бога Зевса. От их союза рождается Гермафродит - существо, совмещающее мужские и женские качества и способное, по легенде, даровать бессмертие. Поэтому Гермафродит в юнгианской психологии является одним из символов Самости. Точно так же тема вертикального инцеста, как у Эдипа и Иокасты (сын и мать) или у Эдипа и Антигоны (отец и дочь), может описывать отношения сознания и бессознательного, т.к. сознание является своего рода ребенком более древнего изначального бессознательного. Влечение к родителю, как писал Юнг, похоже на стремление вернуться к истокам и родиться заново, что выражает психологическую потребность в духовной регенерации, в обновлении и трансформации. Везде, где мы наблюдаем выраженную инцестную тему, можно обнаружить сильные неосознаваемые духовные потребности. Если не спешить называть фиксацию пациенток на отцовской фигуре (распространенный в нашей практике случай) невротической и инфантильной, то можно обнаружить потребность в оживляющем контакте с духовной силой.
Греческие боги состояли в сложных инцестных отношениях друг с другом. Это не показатель извращенности эллинских фантазий. И не отражение артефактов родо-племенного устройства общества, где в изолированных малочисленных общинах действительно могла остро вставать проблема инцеста, как считают антропологи. Если допустить, что божества являются символическими репрезентациями психических установок, то их родственные связи отражают взаимосвязанность психических элементов. Существование табу на инцест показывает невозможность простого соединения противоположных установок. Табу означает закон, регулирующий отношения между сторонами. Выполнение закона символизирует рост сознания, возникновение более сложных, дифференцированных связей. Полярности могут быть совмещены, но на более высоком уровне, для достижения которого необходимо проделать некоторый путь. Например, нельзя быть и ребенком, и взрослым одновременно. Это означало бы нестабильную идентичность, характерную для серьезных психических нарушений. Мы называем переходный возраст трудным возрастом как раз потому, что в этот период детские и взрослые черты хаотически перемешаны, так что часто жизнь молодому человеку (иногда и его близким) представляется сущим адом. Многие не любят вспоминать эти годы. Однако в зрелой творческой личности детское и взрослое удачно совмещаются. Инцестуозное влечение к родительской фигуре можно рассматривать как попытку соединения своих детской и взрослой частей.
Тогда задачей нашего терапевтического взаимодействия становится создание пространства встречи таких полярных установок. Это может быть организовано, например, через рисование и активное воображение, в процессе которого пациент научается принимать свои более детские, чувствующие, творческие и фемининные части. Но может произойти и в переносе, когда аналитик озвучивает или воплощает более бессознательную установку. Всегда существует соблазн разыграть как такую игру полярностей, так и сопротивление ей. Эта проблематичная двойственность реакции имеет прямую аналогию с табу на инцест. Пациент тревожится – аналитик успокаивает. Пациент заявляет что-либо с демонстративной убежденностью – аналитик ставит его слова под сомнение. Пацент серьезен – аналитик шутит. Пациент ерничает – аналитик интерпретирует. Это модель терапии как диалектической игры и диалога, предложенная Юнгом, столь непохожая на классическую психоаналитическую технику доведения интерпретаций аналитика до осознания и принятия их пациентом посредством проработки его сопротивления.
Можно увидеть некоторое сходство этой техники с приемами других школ психотерапии. Игра в полярности, например, активно используется в гештальт-терапии. Но доведение невротика, неспособного к выбору и ответственности, до тупика с целью спровоцировать экзистенциальный взрыв совсем не похоже на нашу аналитическую задачу свободного диалога с бессознательным и самопознания. Мы не навязываем своих идеологий пациенту, не используем заранее расписанную стратегию и не знаем, куда пойдет процесс, позволяя Самости дирижировать происходящим. Аналитик позволяет личностное и эмоциональное вовлечение в контрпереносе, следуя возникающим подсказкам бессознательного. Часто только его сны и сны пациента и, конечно, интуиция и опыт помогают ему понять, что надо делать в следующий момент. Не сама ролевая игра, расширяюшая внутренний эмоциональный репертуар, как, например, в психодраме, представляет ценность для терапии, а те синтетические процессы, которые благодаря ей происходят в психике пациента.
Одним из источников, подтолкнувших меня к написанию этого доклада, была современная отечественная философская статья, сравнивающая концепции воображения двух известных французских мыслителей - Сартра и Башляра. Сартр относился к образу негативно – как к «ничто, неудаче, иллюзии и магическому акту». Образы – это копии, не дотягивающие до восприятия, им не удается «воскресить реальность». В то же время Башляр считает образ несводимым к функции воспроизведения прошлого, он называет его абсолютно новой реальностью, существующей вне расчленения на субъект и объект. Позиция Сартра была обесценивающей и механистической, а Башляра – поэтической и идеализирующей. Сартр и Башляр являются пациентом и доктором друг для друга, производя взаимную компенсацию, как маниакальная фаза компенсирует депрессивную. Или как в анекдоте: «Доктор, что у меня с головой, это нимб? – Нет, это у вас просто рога срослись». Статья создавала целостное и уравновешенное впечатление, и разработанная автором конструкция напомнила мне греческий диагноз. Должен быть диалог двух разных позиций – противоположных, но потенциально совместимых и одинаково необходимых для полноты картины. Именно таким продуктивным диалектическим столкновением тезиса и антитезиса, порождающим синтез, может быть и пространство аналитической сессии. Именно такую практику, в сущности, проделывал Сократ, называя ее майевтикой, духовным родовспоможением, когда начинал спорить с собеседником, заставляя его искать истину в диалоге – в столкновении двух разных мнений. Юнг любил цитировать Гераклита: «Конфликт – отец всего».
Вместо клинической иллюстрации, которую можно в более развернутом виде представить в устном докладе, приведу здесь фрагменты диалогов на своих сессиях с пациентами.
Пациент: «Мне жаль, что в отличие от некоторых своих однокурсников и друзей я не достиг больших успехов в карьере. Мне кажется, что это связано с тем, что в детстве у меня не было отца, и поэтому я не умею устанавливать отношения с начальством так, чтобы оно меня продвигало». Мы видим здесь позицию сына, отчаянно ищущего отцовской заботы. Кроме того, персонная (социальная и коллективная) и экстравертированная ориентация сразу заставляет аналитика попытаться поднять на поверхность подавленное индивидуальное и интровертированное. Следующие реплики аналитика могут способствовать началу диалектического процесса: «Возможно, дело не в том, чтобы вы нашли в ком-то идеального отца, а в том, чтобы вы стали отцом самому себе, стали сами себе авторитетом и опорой. Вы чувствуете себя отцом по отношению к детям и своим ученикам?», «Чувство реализованности не обязательно приходит с общественным признанием. Вы позволяете себе творчески самовыражаться в хобби, а не только в работе, и получать от этого удовольствие?», «Возможно подведение итогов своей жизни, взвешивание своих заслуг и недочетов, мечта о высшем покровительстве как-то связаны с вашими религиозно-моральными воззрениями?». Упущенные в жалобах пациента инстинктивные энергии могут побудить аналитика спросить о его проблемах в личной жизни, отношениях с противоположным полом. Таким образом, сделав несколько проверок, можно найти, в каком из направлений дальнейшего исследования будет содержаться недостающая установка, способная компенсировать эго-центризм пациента.
В качестве упражнения в диалектическом методе можно предложить вспомнить и рассказать супервизору содержание вашей сессии с пациентом. Проанализировать, какие архетипические полярные установки проявились в материале. Исследовать в контрпереносе, какие из возможных направлений исследования вызывают у аналитика наибольшее затруднения, и не связано ли это с наибольшим сопротивлением эго-позиции пациента. Скорее всего, это будет знаком сильного подавления энергии бессознательного, которая нуждается в привнесении ее в сознание пациента по мере роста его способности в ассимиляции этой энергии. Проиграть с супервизором различные варианты вопросов, интерпретаций и других действий аналитика.
Обобщая изложенные размышления, можно сделать следующие выводы и предложения:
1) Инцестуозные констелляции в отношениях переноса и контрпереноса вызваны не актуализацией подавленных влечений к отцу и матери, а диалектическим процессом между эго и бессознательным, спроецированным на взаимодействие друх людей.
2) Методологическая задача аналитика – становиться то на сторону эго пациента, то на сторону бессознательного, в зависимости от момента сессии, фазы терапии и интегративной способности психики пациента.
Можно рекомендовать следующую схему применения разных техник:
Поддерживающая техника Диалектическая техника Начало терапии Сформировавшийся рабочий альянс Характероневроз Психоневроз Проработка пограничных и психотических уровней Нормально-невротический уровень Слабое эго и нестабильная идентичность Ригидное эгоВ отношении формы реализации диалектической игры в терапии:
Проблемы в межличностных отношениях Психосоматические проблемы Работа с переносом Использование снов и активного воображения3) Искусство анализа связано со способностью обнаружить, в какой установке здесь-и-сейчас констеллирована доступная для пациента на данном уровне его развития энергия бессознательного, и посредством каких слов или действий ее можно выразить. Приведу примеры типичных пар полярных установок, актуализирующихся в терапии:
4) Герметическая подвижность либидо, гибкость, переключаемость и сенсетивность, вероятно, являются полезными качествами для юнгианского аналитика и могут тренироваться.
1000 баллов рейтинга
Показ вашей анкеты в блоке «Сайт рекомендует»
Голосовые ответы
Видео-ответы
