Сон Парацельса

Автор: Хегай Лев Аркадьевич

Возносим хвалу величайшему мисту.

Тропою мудрейших прошел он однажды.

И внемля его наставлениям тайным,

Без страха продолжим свой путь в Запределье.

(Подражание Орфикам)

Хотите узнать человека лучше – познакомьтесь с его вторым я или Альтер-эго. Таким Альтер-эго для Ницше был его Заратустра. Чем больше рассыпалась психика Ницше – шизофреника и параноика – тем больше рос, завоевывал популярность и обретал бессмертие его Заратустра. Словно Ницше отдавал свою жизненную энергию Заратустре, постепенно уходя из плотского и земного существования в бытие виртуальное – в пространство литературы, истории и мифологии. Именно Юнг детально разрабатывает идею человеческой двойственности для формирующейся в его время научной психологии, переводя на язык терминов то, что люди давно постигали через рассказы, например, про Осириса и Сета в древнем Египте или доктора Джекила и мистера Хайда в западной литературе. Он неоднократно обращается к идее этого «второго я», бессознательной души или большей личности, рядом с которой наше сознательное я или эго порой кажется лишь бледной тенью. Для самого Юнга встреча со своим Альтер-эго, безусловно, чаще всего происходила через фигуру Парацельса.

Юнг посвящает Парацельсу три эссе, вошедшие в один из томов его сочинений: «Парацельс – врач», «Парацельс» и «Парацельс как духовное явление». Великий средневековый алхимик Парацельс, имя которого содержит расширение имени Цельса, знаменитого античного врача (подобно тому, как парапсихология является выходом за пределы обычной психологии), взяв такой псевдоним, конечно, намекал, что будет заниматься больше, чем просто медициной. Интерес Юнга к алхимии, которой он посвятил весь поздний период жизни, соединял его с поисками в молодости, когда на спиритических сеансах его кузина-медиум неожиданно выдала тексты средневековых алхимиков, специально предназначенные для Юнга, а также с мистическими изысканиями своего деда-тезки – знаменитого швейцарского просветителя и масона-иллюмината. В Юнге – академическом ученом и враче-психиатре – параллельно жил мистик и целитель Парацельс, владевший совсем иным – холистическим – знанием, которое было утрачено механистической и рациональной наукой XIX-XX века. Юнг обрел в Парацельсе вторую половину своей души, второе я, словно сохраненное для него сквозь века в анналах коллективного бессознательного. В конце жизни, уединенно работая в своей башне на берегу живописного озера среди книг и магических рисунков, он все больше превращается в Парацельса. Его поздние мысли туманны и загадочны. Он больше не тот амбициозный молодой профессор, вооруженный ассоциативным тестом, типологией и новейшими исследованиями шизофрении. Он перестал ходить с циркулем и линейкой среди гор и полей, раскинувшихся под звездным небом. Он слышит шепот травинок, зрит гармонию сфер, прошлое и настоящее открываются ему в единый миг. Теперь он сам – и горы, и поля, и звезды, мерцающие в ночи. Он сопричастен тайне мироздания, тайне, о которой не говорят и которую не разъясняют пациенту на психоаналитическом сеансе. Это изначальное знание души, которое всегда было с ней, всегда живо в ней. И однажды коснувшись его, теперь он смог, наконец, примириться со своим вторым я, со своей бессмертной душой.

Сегодня для многих людей, увлекающихся аналитической психологией, Юнг персонифицирует их второе я, как когда-то Парацельс для Юнга. Но какого Юнга они находят для себя среди его огромного наследия? Одни предпочитают Юнга-ученого, внесшего вклад в академическую психологию. Для других представляет интерес Юнг-психоаналитик, сделавший очень много для устранения перекосов фрейдовского подхода и, как мы теперь знаем, значительно опередивший свое время в клинических разработках. Третьи пытаются разобраться в психологии религии, фактически начатой его исследованиями, или даже отнестись к его учению как к новой религии. Но в этой статье мне хотелось бы обратиться к лучшей стороне личности Юнга, к его творческой индивидуальности – к его Парацельсу. Подобно тому как пытаться понимать Ницше лучше всего по его Заратустре.

Сегодня нам доступны переводы трудов Парацельса, так что можно дополнить образ, созданный Юнгом, и сопоставить его с нашими впечатлениями от исторической личности. Память об этом необычном человеке еще жива. Если набрать в поисковых системах всемирной паутины его имя, то выплывет множество организаций, фирм и институтов, а также множество книг про алхимию. И далеко не все ссылки связаны с аналитической психологией. Алхимию часто изучают в контексте истории химии, истории прото-медицины, псевдо-наук, суеверий и культуры средневековья. Алхимию запада до сих пор уважают мистики и оккультисты, которые теперь могут сопоставить ее с алхимией даосов и других восточных учений и убедиться в универсальности ее принципов.

И хотя Юнг, кажется, знал о Парацельсе неизмеримо больше, чем другие современные ему исследователи, он будто не заметил одно подробно описанное сновидение, которое Парацельс привел в конце своего программного трактата «Химическая Псалтирь или философическая ручная книга». Совсем неожиданно в завершение длинного списка алхимических наставлений, изложенных с присущей тому времени стилистической догматичностью и метафизичностью, Парацельс приводит свой собственный сон. Сон этот местами сумбурный и непоследовательный. Отдельные элементы кажутся реалистичными и связанными с дневными остатками, другие элементы фантастичны и выписаны с художественной тщательностью. Создается впечатление, что это настоящий сон, а не специально сконструированная аллегория, приведенная для иллюстрации предыдущего текста. Парацельс оставляет свой отчет без комментариев. Да и в самом сне нет какой-либо морали, выводов или даже простой сюжетной завершенности. Сновидец просыпается от страха, прерывая сон и оставляя читателя в некоторой растерянности в отношении продолжения. Читатель вынужден прерваться, остаться с чувствами недоумения и смятения.

Парацельс предлагает нам свой собственный сон – нечто, что он не контролирует и чем не может управлять, что отражает ночную изнанку его разума, внутренний мир, истинную жизнь его автономной души. Он побуждает нас посочувствовать ему, как простому человеку, такому же, как и мы сами, ибо кошмар может присниться каждому. Он словно отказывается от роли мудрого наставника, познавшего сложнейшие алхимические законы, опускаясь на уровень простого человека – беллетриста, шарлатана, фантазера, а может быть, исповедующегося грешника или безумца. Но, делая это, он представляет себя как целостную личность, как сумму противоречий, как подлинно алхимическую смесь возвышенного и земного, сакрального и профанного, благородного и низкого. Натурфилософский язык планет, духовных сущностей и химических субстанций уступает место lingva vulgara сновидения – примитивному, «вульгарному» языку рынков и таверн.

Подобное самораскрытие и саморазоблачение было в XVI веке делом довольно рискованным. И не только в смысле угрозы потерять репутацию чародея, если признаться в обмане. Проваливший свою задачу по получению золота алхимик рисковал головой. Впрочем, находясь, как правило, при дворе, он рисковал в любую минуту впасть в немилость. Кроме этого, известный исследователь средневековья французский историк Ле Грофф объясняет, что открыто сообщать свои сны разрешалось далеко не всем. Если сны присылает Господь, как утверждает Библия, то они предназначены лишь избранным, особо чистым душам и должны содержать пророчества или послания свыше. Признаваться же, что во сне тебя не наставляют ангелы или святые, а искушают некие инфернальные силы, как в описании сна Парацельса, было чревато преследованиями Инквизиции. Допускалось писать о снах, видениях и фантазиях – про встречу с астральными силами или иным миром – только в строгом соответствии с христианским каноном. Обычные же сны, так называемые «дурные сны», не должны были сниться безгрешной душе, а если таковое происходило, было необходимо раскаиваться и исповедоваться.

Сон Парацельса, таким образом, явился свидетельством его независимой духовной жизни, не подчиняющейся как доминирующим морально-религиозным нормам общества, так и профессиональным нормам алхимического цеха. Казалось, только что он разъясняет нам лабиринты герметической медицины, «как не впасть в тысячи заблуждений и не выбрать ложные пути», и тут же своим сном признается, что он слаб, труслив, жаден до денег, охоч до прекрасного полу, агрессивен и вообще большой лжец и задавала. Вся эта смесь напоминает нам монолог пациента на психоаналитической кушетке, а не философский средневековый трактат.

Зная трепетное отношение к печатному слову в те времена, когда изготовление книг было делом чрезвычайно редким и трудоемким, а также то, что Парацельс действительно относился к выдающимся и весьма почитаемым умам своего века, можно предположить, что он не случайно закончил свой сложный трактат сновидением и оставил его без комментариев. Юнг также как будто не случайно оставляет его без внимания, хотя, как мы знаем, он питал особую страсть к толкованию снов, считая их важными посланиями бессознательного, психики, сотворенными на ее же собственном языке. Юнг любил растолковывать сновидения с ярким символическим сюжетом, даже если ничего не знал про сновидца. Кроме того, учитывая его страсть к алхимии с ее образами превращений, он никогда бы не прошел мимо такого сна. Небрежностью или невнимательностью он никогда не отличался. Возможно, он решил, что это послание Парацельса в форме сна не должно быть раскрыто преждевременно или непосвященному. Ведь сам Парацельс говорит об алхимическом деле как о лабиринте с множеством ловушек. Но любой лабиринт, начиная со знаменитого подземного сооружения под дворцом критского царя Миноса (как мы знаем, подобно алхимикам питавшего особую страсть к золоту), возводился искусственно для определенных целей. По легенде его соорудил древнегреческий мастер Дедал, сделавший много изобретений, в том числе и крылья для перемещения по воздуху. Возможно, существует параллель между ним и Великим Мастером – архитектором храма Соломона, от которого ведет свою мифическую историю масонство. Переплетение алхимии и масонства хорошо известно, равно как и масонские корни в роду Юнга, да и в аксиомах его психологии.

Здесь важно подчеркнуть, что план лабиринта должен оставаться неизвестным. Отважный путник должен руководствоваться лишь нитью Ариадны – голосом интуиции. Анима ведет героя на встречу с бессознательным. И лабиринт выступает в качестве устройства для решающей инициатической трансформации эго при столкновении с Самостью. Фрейд видел в лабиринте лишь vagina dentata – отражение страха мальчика перед женскими гениталиями; он не смог выйти за рамки собственного инфантильного эго-центризма, чтобы постичь всю глубину символизма космического вместилища, утробы смерти-бессмертия или герметической реторты для созидания золота, которую пытались передать нам древние в этих сооружениях. Но оставим в стороне мудреную терминологию и, следуя совету Юнга «быть ближе к самому сну», последуем по его лабиринту, опираясь на собственные ощущения и оставленные нам знаки. К чему ломать голову над загадочными алхимическими формулами вроде: «подобное рождает подобное», «все происходит в результате слияния и разделения двух начал», «все элементы создаются из единого первоэлемента»? Великое делание творится не только посредством человека, но и в самом человеке. Оно меняет самого адепта по мере того, как меняется содержимое реторты, и меняет весь окружающий космос. Юнг не уставал объяснять, что психотерапия – это не просто воздействие врача на пациента. Любая настоящая психическая работа проводится со всем космосом и трансформирует оба вовлеченных в нее активных элемента. “То, о чем врач должен говорить больному, следует из собственного состояния врача: «Он должен быть совершенным, иначе он ничего не сможет сделать» ”, – пишет он про подход Парацельса к медицине. И Юнг добавляет: «Ибо небо есть человек, а человек есть небо. И все люди – одно небо, и небо – только один человек, отец на небе, homo maximus».

Возможно, оставленный нам сон предложен в качестве пациента для врача-читателя. Или пациентами являемся мы, а сон выступает в качестве врачующего голоса Парацельса. Он пишет в 143 положении: «Таинство всех таинств (философского) камня есть то, чтобы знать, что Меркурий есть вещество и в то же время менструум (растворяющая жидкость), и что Меркурий есть вид (образ) тел совершенных». Возможно, его сон и есть тот самый философский камень – он и объект изучения, и субъект (активно воздействующая на нас растворяющая жидкость-менструум), и образ совершенства, т.е. целостность и недвойственность их обоих. Но совершенство – это не конец поисков, а лишь совершенство в несовершенстве. В 36 положении он разъясняет: «Два высочайших крайних конца находятся в Меркурии, то есть: великая незрелость и весьма великое отварение». Философский камень (Меркурий) подобен лабиринту, в котором нет ни начала, ни конца, ни входа, ни выхода, и, достигая центра, снова обнаруживаешь себя на периферии. Это жизнь во всем ее разнообразии и творческий ум, всегда открытый новым возможностям. Философский камень – это само по путешествие по ландшафту со сложным и непрерывно меняющимся рельефом, где есть темные каверны или болота, в которых мы застреваем (депрессии), движение по кругу (навязчивости), пугающие нас тени (фобии и паранойя), искажающие зеркальные поверхности (нарциссизм). Это огромный психический Солярис, порождающий все новые и новые формы.

Сон – есть изнанка реальности. Или может быть, что видимая нами реальность всего лишь изнанка вселенной снов, если верить Шекспиру, утверждавшему: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны». Изнанка – это нечто несуществующее, условное, гипотетическое, как отрицательые числа в математике или бессознательное в психологии. Изнанка – это лабиринт, спрятанный под дворцом, это топографическая локализация воображаемого.

Итак, мы входим в лабиринт сна Парацельса.

В начале сновидцу скучно в деревне, с жителями которой, как он желчно замечает, кроме как о еде, говорить было больше не о чем. Скука и раздражение говорят об огромном потенциале незадействованной энергии. Мы чувствуем себя так в начале любого дела, да и в начале любого сюжета. Это состояние алхимики называли первородным хаосом massa confusa или первичной материей prima materia, которая на этой стадии предстает чем-то темным и недифференцированным. Поэтому понятно, что далее сновидец видит «безобразную массу, которая не походила ни на камень, ни на дерево» и была величиной с яйцо. При разглядывании масса приобрела черный цвет, а при попытке взять в руки превратилась в ужасного дракона. Здесь сновидца сковал ужас. Французский психоаналитик Юлия Кристева в книге «Силы ужаса» объясняет этот паралич столкновением с объектом, который на самом деле является абъектом. К объекту тянутся и пытаются его вобрать в себя, интегрировать. Абъект же пытаются исторгнуть из себя и размежеваться с ним. В древних апокрифических текстах Господь выплевывает из себя Дьявола или вдруг начинает отбрасывать тень, из которой затем формируется Дьявол. Очевидно, что дракон символизирует здесь отделение эго от тени, начинающееся разделение противоположных начал. Это может иллюстрировать алхимическую истину, что «все вещи произведены чрез Солнце и Луну, сиречь из двух сущностей», т.е. в начале необходима поляризация двух базовых элементов.

Парацельса спасает появление 14-летней Девы, укрощающей дракона. Он не жалеет красноречия, описывая ее: «Большие голубые глаза ее сияли кротостью, маленький ротик, румяные уста и зубы ослепительной белизны невольно пленяли взоры; золотистые волосы упадали кудрями на полуоткрытую грудь; легкое белое платьице обрисовывало ее стан». У сновидца отказывает речь при попытке выразить благодарность. Она подняла его с колен и сказала, чтобы он ничего не боялся: она сделает его невредимым. После чего она дала ему свою грудь, и молоко ее сделало его столь мужественным, что он «не устрашился бы самого ужасного дракона». Срубив дракону голову по приказу девы шпагой, в которую превратился ее железный прут, он увидел множество змей, образующихся из крови чудовища, которые отступали перед ним. В этой части на смену иллюзорной инфантильной самодостаточности (скука, и все разговоры про еду) и примитивным страхам, выражающим протест против растущего осознания своей уязвимости и слабости, приходят эротические энергии, позволяющие сновидцу почувствовать себя потентным мужчиной. Его шпага эффективно разит врага, и враг скоро превращается в музыкантов, то ли развлекающих или забавляющих его, то ли славящих его триумф – практически Эдипальный триумф. Правящий здесь Эрос указывает на притяжение ранее разведенных противоположных начал, возможность их союза. Тут бы, как говорится, и сказке конец. Но на самом деле настоящая алхимическая история только начинается.

Это конец лишь фрейдовской психологии. Ее идеал – победа над инфантильными невротическими фиксациями и достижение взрослой генитальной сексуальности. Это заблуждение тех, кто поднимается на Эверест и мнит, что штурмует вершину мира. В действительности к истинной вершине мира он не приближается ни на шаг. Скорее, даже удаляется, ибо взращивает в себе героическое эго, раздувает фаллическую установку, соответствующую коллективным стандартам. Как часто мы видим в психотерапии попытки адаптировать пациента к требованиям реальности, устранить его патологические убеждения, помочь ему осознать семейные сценарии и неэффективные защитные механизмы, внушить больше уверенности в себе, развить его способности или научить построению удовлетворительных отношений. Все это производит впечатление чего-то правильного, логичного и профессионального, но к психике или душе не имеет никакого отношения. Вроде бы победитель дракона во сне может праздновать победу. Но вскоре, случайно чихнув, испепеляет все, чему только что радовался, и понимает, что сам превратился в дракона. Точно так же психотерапевты, претендующие на роль спасителей души, сами того не осознавая, превращаются в душегубов. Душе тесно в тех умопостроениях, в которые ее пытаются поместить. Она чахнет и страдает. Посмотрите на этих «вылеченных» или «проработанных» пациентов и их врачей, якобы являющих образец адаптабельности, адекватности или нормальности. Это не люди, а роботы – навязываемый извне идеал, угодный социальной машине принуждения и эксплуатации. В этой ловушке оказался сам Фрейд с его психоанализом, а после него практически вся западная психотерапия. И хотя она все еще называется «психотерапией» - «заботой о душе», в ней уже давно нет ни души, ни заботы.

Даже в юнгианской школе мы находим много бизнесменов от психологии, лекарей и учителей. Ведь кажется, что проще и понятнее зарабатывать на психотерапии, делать из нее карьеру, самоутверждаться на пациентах, просвещая их тьму невежества или врачуя их бесконечные болезни и психические пороки. И гораздо сложнее самому претерпевать великий алхимический синтез, вовлекаться с ту борьбу сил, которая проходит через души пациента и терапевта, а также через Anima Mundi, мировую душу. Парацельс терпеливо разъясняет, что «Луна управляет мозгом, Сатурн селезенкой, Солнце сердцем, Венера почками, Юпитер печенью, а Марс желчью», что «сера есть душа, а Меркурий есть плоть», и что «растопляемое злато может быть превращено и обращено в кровь». Лишь на первый взгляд мы имеем дело с анатомией тела в медицине и анатомией души (Супер-эго, эго и Ид) в психологии. В действительности это постижение универсальных космических принципов, конечной тайны творения, овладение искусством сочетания разнородных энергий, искусством жизни.

На этом пути лишь Дева укажет нам верное направление. Это Ариадна с ее путеводной нитью, это дарующая вечное спасение Пресвятая Богородица, это Шакти индуизма и Шекина иудаизма, это sorror mystica – мистическая сестра алхимиков. Для самого Парацельса в такой роли выступала Melosynae – нимфа Мелюзина, имя которой связано с мятой или мелиссой, свежесть которой до сих пор считается исцеляющей от всех недугов. Мелисса всегда входила в состав множества настоек и лекарственных средств, так что была незаменимой в арсенале фармацевта. Однако Мелюзины не только добывались из растений, но и, как считалось, обитали в крови, придавая ей жизненную силу. Поскольку кровь являлась вместилищем души, Юнг указывает, что Мелюзина означает anima vegetative – архетип растительной души, воплощение силы природы. В средневековой мифологии она чаще всего – водная фея, связанная с живительными источниками. Иногда она наделяется то рыбьим, то змеиным хвостом, оказываясь наполовину человеком и наполовину животным. По другой легенде, она явилась с острова, где живут девять сирен, владеющих, помимо всего прочего, искусством принимать любые обличия.

Но в самой известной истории рассказывается, как однажды отец и его приемный сын на охоте, гоня вепря, заблудились в густом лесу. Ночью, когда они разожгли костер и устроились на отдых, вепрь неожиданно атаковал отца. Сын ударил зверя мечом, но по роковой случайности клинок отскочил и смертельно ранил отца. Безутешный от горя и вины сын вскочил в седло и отправился куда глаза глядят, мечтая сгинуть навечно. Но на поляне он встречает Мелюзину, мудрый совет которой спасает его от бесчестья и незавидной судьбы изгнанника.

Обсуждая эротические грезы Парацельса о Мелюзине, Юнг иронично замечает, что, должно быть, мастер страдал от материнского комплекса. Попробуйте представить этого неказистого коротышку с щербатой улыбкой и слишком широкими женоподобными бедрами, припадающего к груди чудесной Девы. Однако, уже более серьезно Юнг поясняет, что Мелюзина есть архетип объективной души, коллективного бессознательного, что это творческая сила алхимика, постигаемая через «обманчивые образы фантазии, в которых высочайший смысл смешан с пагубнейшей бессмыслицей».

С появлением этой фигуры во сне начинаются самые важные превращения. Из черного пепла вышел ослепительно белый голубь, алая кровь из раны которого окрасила пепел в оранжевый цвет, а траву под ним сделала золотой. Последовательность цветовых фаз: черный, белый, красный, золотой – относится к описанию стадий алхимического синтеза. Юнг и многие его ученики неоднократно комментировали эти процессы, зашифрованные такими терминами как nigredo, albedo, rubedo, а также путрефикация, кальцинация, сублимация и т.п. Получение золота знаменует внешнюю и декларируемую цель алхимии. Однако это не истинное золото, и оно не способно принести счастье, о чем настойчиво предупреждают своих адептов авторы алхимических текстов. Теперь обремененный богатством сновидец идет домой, но по пути на него нападают крестьяне, и он обнаруживает, что порошок способен все превратить в золото. Защищаясь от жителей деревни, считавших его вредоносным колдуном, он изводит весь порошок. Теперь он изгой, пребывающий в конфликте с миром. Он устал, измучен голодом и жаждой, нищ – из недавнего триумфатора он вернулся к себе прежнему, растеряв все свои иллюзии. Здесь алхимику пора прекратить упражняться с внешними объектами и веществами, его собственные тело и душа должны подвергнуться решающей трансформации.

Глубокой ночью четыре разбойника напали на сновидца и не только отобрали одежду, но и потехи ради намазали его черным маслом с неприятным запахом, которое превратило его в ком, которым они стали играть как мячом. Кто эти четыре разбойника? Солнце, Луна, Венера и Марс? Хранители четырех стихий (огня, воды, земли и воздуха) или четырех направлений (север, юг, запад, восток), или четырех стадий жизни (детство, юность, молодость и зрелость)? Или четыре психические функции в типологии Юнга (чувство, интуиция, мышление и ощущение)? Страшная старуха, похожая на скелет с кривым носом и беззубым ртом («во всю жизнь не видел я ничего столь отвратительного», - замечает Парацельс), находит его выброшенным в ров, натирает его светлым маслом с приятным запахом, которое возвращает его в прежний вид. Пытаясь остановить эту ведьму от мщения своим обидчикам, «ибо кто находит удовольствие в страданиях других, есть чудовище в глазах моих», сновидец в ужасе просыпается.

Здесь мы становимся свидетелями любопытной инверсии первой части сна. Не сновидец забавляется с черным комом величиной с яйцо, а он сам становится черным мячиком в руках других. И на помощь ему приходит не прекрасная Дева, а ужасная старуха, характеризуемая необычной жестокостью вместо милости. Страшная ведьма – это негативный материнский архетип, черная Луна, смерть, Темная Самость. Эго сновидца, претерпев превращения в столкновении с четырьмя агентами Самости (разбойниками), дезинтеграцию и интеграцию, смерть и новое рождение, теперь способно разговаривать с архетипом на равных, формулируя свою осознанную моральную позицию. Христианское сострадание к своим обидчикам, позиция любви и принятия приходят на смену героическому самоутверждению победителя дракона. Сновидец лишен высокомерия или показной снисходительности, его уязвимость, страх перед ведьмой и сочувствие к страдающим врагам совершенно искренни. Пройдя через весь этот болезненный личный опыт, собрав жизненную мудрость, научившись обращаться с мощными эмоциональными переживаниями, он остается самим собой, став еще человечнее, чем был прежде. Может быть, здесь Парацельс сообщает нам секрет философского камня, тайну истинного золота – непреходящего золота, которое никогда не закончится? Обычное золото, называемое также «презренным металлом» или «металлом Дьявола», принесло сновидцу только несчатья, с золотом же символическим – полученным уроком мудрости, любви и сострадания – он пробуждается ото сна.

Возможно, пациенты приходят со своим черным яйцом душевного хаоса, massa confusa, подобно сновидцу в начале сна и ищут в нас то Деву, то разбойников, то Ведьму, которые проведут их через разнообразные превращения. Возможно, сами психотерапевты оказываются в роли сновидца, соблазненные изучением темного континента душевного мира пациента, но в результате ввязываются в процессы, глубоко меняющие их самих. Возможно, этот сон совсем не про врачевание, а про духовные поиски каждой личности. Возможно, это просто ничего не значащая игра фантазии, спонтанный жест, каприз автора, любителя театральной драматизации. Возможно, это специальный литературный прием: карикатура, противопоставление, смягчение или релятивизация стиля строгих алхимических наставлений, в котором выдержан остальной текст. Но не для того, чтобы показать, как пытаются это сделать некоторые идеологи постмодернизма, что «все есть только текст». Сон, как и любая хорошая литература, заставляет нас идентифицироваться с героями, проживать страх и отчаяние, триумф и сексуальное влечение. Этими эмоциональными воздействиями ночной разум сна будто пытается исправить или обогатить дневной разум читателя. Этот непосредственный чувственный опыт важнее блуждания мысли по хитросплетениям текста. Глубоко личный чувственный опыт относится к чему-то эмпирическому и очень реальному для субъекта, и это радикально отличает алхимиков и психотерапевтов от абстрактных философов и теоретиков, изучающих виртуальные эффекты пространства языка.

Завершая трактат сном, Парацельс оставляет нас с множеством вопросов и сомнений, разрушая и отменяя иллюзорную определенность, созданную предыдущими наставлениями. Прочитав сон и пережив разнообразные эмоции, мы уже не являемся отстраненными читателями, лениво водящими пальцами по чужому тексту. Из позиции наблюдателя мы переместились (вот пример знаменитого психоаналитического переноса/контрпереноса) в позицию активного чувствующего субъекта, сфокусированного на своем личном уникальном опыте и остающегося открытым миру и жизни с ее разнообразными энергиями.

Сон Парацельса – это альтер-эго, второе я алхимии. Для нас же сон Парацельса – это пробуждение новой психологии.

Славен дух, соединивший нас

В целое! Сквозь всех и надо всеми

Шествует неслышимое Время,

Дробным стуком отмеряя час.

Даль закрыта. Цели сокровенны.

Но мы действуем. Мы – в них, мы есть.

И антенны чувствуют антенны,

И в пустотах веет весть.

Пенье сил. О, волны напряженья!

(Р.М. Рильке «Сонеты к Орфею»)

Литература: